Где всё в той же дали
гости Юя за ним
Пронесли сквозь века
к нам свой благостный свет.

Друг драконов Юйлун
Ся с усердьем служил,
Государи Шивэй
Шан в делах помогли.

Щедр умом и глубок
тот сановник сыту,
Кто из Тао сынов
первым поднял мои род.

Птица вещая фэн
укрывалась в лесу,
И отшельник-мудрец
жил глубоко в горе.

И рогатый дракон
закружил в облаках,
И стремительный кит
бег волны преградил.

По веленью небес
возвеличилась Хань,
И возлюблен судьбой
Минъский князь Тао Шэ.

Меч сжимая в руке,
мчался ветром в поход:
Славой имя покрыл
он в победных боях.

Царь поклялся пред ним
и горой и рекой
И удел ему дал
во владенье - Кайфын.

Неустанен в трудах
был чэнсян Тао Цин,
С чистым сердцем ступив
на дорогу отца.

Был для множества рек
здесь единый исток.
Сколько новых ветвей
отошло от одной!

Для всего был свой час -
для безмолвья и слов,
И покорны судьбе
униженье и блеск.

В наше время уже
при владычестве Цзинь
Яркой доблести свет
засиял над Чанша.

Сын небес - государь
в нём возвысил наш род:
Это им покорён
был полуденный край.

Все деянья свершив,
на покой он ушёл.
На вершину взнесён,
оставался он прост.

Нет, не скажет никто,
что с такою душой
И сейчас человек
может встретиться нам!

Благороден и прям
на сановных местах,
Мир и ласку простёр
он на тысячу ли.

Человеколюбив
был покойный отец.
Прост и ровен с людьми,
скромен, искренен, чист.

Вверил жизнь он гряде
в ветре мчащихся туч,
Не смущали его
ни веселье, ни гнев.

Со стыдом обернусь -
седина на висках,
А за мной только топь.
И стою одинок.

Из трёх тысяч грехов,
говорят мудрецы,
Без потомства прожить -
самый тягостный грех.

Так бесхитростно я
о себе размышлял...
Вдруг послышался плач:
ты родился, мой сын!

Дал я имя, чтоб ты
был почтительным - Янь.
Дал прозванье, чтоб ты
был в стремленьях - Цю-сы.

«Равно вежлив и добр -
будь то утро иль ночь...
Помни это всегда,
это в сердце храни...»

Пусть примером тебе
служит в жизни Кун Цзи,
Ты приблизься к нему,
до него поднимись.

Человеческий мир -
всяк с живою душой...
Разве только один
я веду себя так?

Ты увидел тобой
порожденную плоть
И живёшь в этот миг
тем, чтоб сын был хорош.

Я не раз от людей
в подтвержденье слыхал,
Что отцовская страсть
не должна быть иной.

Счастье к нам никогда
не приходит само,
А несчастья зато
не дают себя ждать.

Так пораньше вставай
и попозже ложись.
Вот талантов тебе
я желаю каких.

Если ж доля твоя
бесталанным прожить,
И тогда я стерплю.
Что поделаешь, сын?

Хотя в моём доме
и пять сыновей взрастает,
Но им пе присуща
любовь к бумаге и кисти.

Шу - старшему сыну
исполнилось дважды восемь,
По лености вряд ли
соперник ему найдётся.

В пятнадцать Сюаня
Конфуций «стремился к книге»,
Сюань же, напротив,
не терпит искусства слова.

Дуаню и Юну -
они близнецы - тринадцать,
Недолго обоим
шестёрку спутать с семёркой.

А младший мой, Тун-цзы,
которому скоро девять,
Тот только и знает,
что груши рвать да каштаны.

Коль небо судьбою
меня одарило этой,
Осталось прибегнуть
к тому, что содержит чарка.

О ком я печалюсь?
И сам себе отвечаю:
Мой друг незабвенный
сошел в девятую тьму...

Одежду печали
ношу я по сыну дяди,
Но были мы словно
родные братья с тобой.

Когда я, прощаясь,
в руке держал твою руку,
Я мог ли подумать,
что первым исчезнешь ты!

Веление рока
никто изменить нt властен,
И вот не хватило
земли для твоей горы.

Ты матери дряхлой
оставил одни страданья.
Двум маленьким детям
опора еще нужна...

Таблиц поминальных
две в тихом пустом покое -
Ни днём и ни ночью
не слышно плача у них.

И пыль накопилась
на ваших с женой циновках.
Травой прошлогодней
зарос без присмотра двор.

Ступени у входа
не знают следов привычных,
Но в роще деревья
как будто хранят твой взгляд.

Ты скрылся, покорный
пути земных превращений,
И в мир не вернёшься,
чтоб снова облечься в плоть...

Я медлю и медлю
уйти от этого дома.
Печалью, печалью
полна стеснённая грудь...