1. Месяцы и дни - путники вечности, и сменяющиеся годы - тоже странники. Те, что всю жизнь плавают на кораблях, и те, что встречают старость, ведя под уздцы лошадей, странствуют изо дня в день, и странствие им - жилище. И в старину часто в странствиях умирали. Так и я, с каких уж пор, увлечённый облачком на ветру, не оставляю мысли о скитаниях.

Бродил я по прибрежным местам и минувшей осенью смёл старую паутину в ветхой лачуге своей у реки. Вот и этот год кончился, и весной, наступившей в дымке тумана: «перейти бы заставу Сиракава!» - бог-искуситель, вселившись во всё, стал смущать мне душу, боги-хранители путников так и манили, и за что я не брался, ничто не держалось в руках.

Залатал я дыры в штанах, обновил завязки на шляпе, прижёг моксой колени, и с той поры сразу встал неотвязно в душе образ луны в Мацусима. Уступил я жилище другим и, перебираясь за город к Сампу, -

Домик для кукол... Переменяет жильцов! Что ж - и лачуга

Такой начальный стих я прикрепил к одному из столбов дома.

В третий месяц, в седьмой день последней декады, когда небо чуть брезжило зарёй и луна клонилась к закату, гася свой свет, еле виднелась вершина Фудзи, и от дум: ветви вишен в Уэно и Янака, когда же снова? - сжалось сердце. Все близкие собрались накануне с вечера и провожали меня на лодках. Когда я сошёл с лодки в месте по имени Сэндзю, мне стеснили душу мысли о трёх тысячах ри пути, предстоящих мне впереди, и не призрачном перепутье бренного мира я пролил слёзы разлуки.

Весна уходит! И плачут птицы, у рыб На глазах слёзы...

Так я обновил дорожную тушечницу, но путь ещё не спорился. А позади, стоя на дороге, должно быть, глядели мне вслед до тех пор, пока только был я виден.

2. Так в этом году, во второй год Гэнроку, как-то так вздумалось мне пуститься пешком в дальний путь на север, в Оу. Хотя под небом дальних стран множится горесть седин, всё ж, быть может, из краёв, известных по слуху, но невиданных глазом, я вернусь живым... — так я смутно уповал. И вот в первый день напоследок прибрел к станции по названию Сока.

Всё навьюченное на костлявые плечи первым делом стало мне в тягость. Я было вышел налегке, но бумажное платье - защита от холода ночи, лёгкая летняя одежда, дождевой плащ, тушь и кисти, да ещё - от чего никак не отказаться - подарки на прощанье - не бросить же было их? - всё это мне стало помехой в пути чрезвычайно.

Сходил поклониться в Муро-но Ясима. Мой спутник Сора рассказал: «Здешнее божество именуется Ко-но Ханасакуя-химэ. Это та же самая богиня, что и в храме на горе Фудзи. Она вошла в наглухо обмазанное жилище, зажгла огонь, закляла, и так родился бог Хоходэми-но-микото. С той поры это место называют Муро-но Ясима - Котлы Муро. Оттого же иногда зовут Кэмури - Дым. Здесь запретны рыбы коносиро. Такое предание ходит по свету».

3. На тридцатый день я стал на ночлег у подножья Никкояма, горы «Солнечного блеска». Хозяин сказал: «Меня зовут Годзаэмон-Будда. Я во всём кладу в основу честность, оттого меня так прозвали. Расположитесь привольно на ночь склонить голову на "изголовье из трав"». Что это за будда воплотился в нашей низменной, бренной юдоли и помогает такому нищенствующему страннику по святым местам? Я стал примечать за хозяином, и что ж? - оказалось, он неумён, недалёк - честный простак. Твёрдость и прямота близки к истинному человеческому совершенству, и чистота души превыше всего достойна почтенья.

В первый день четвёртого месяца я пошел поклониться на священную гору Мияма. В старину её название писалось «Никодзан» - «Дву-дикая гора», а во время открытия храма святителя Кобо-дайси это название изменили на «Никко» - «Солнечный блеск»: святитель провидел грядущее на тысячу лет. Ныне божественный блеск разлит по всей Поднебесной, его милости преисполняют все страны и земли, и мирные жилища народа пребывают в покое.

Исполненный трепета, кладу кисть.

Как величаво! В листве младой, зелёной, Блеск светлый солнца...

* * *

4. Пик горы Куроками, горы Чёрных волос, повит лёгким туманом, снег же всё ещё белеет.

Обрил голову. У горы Чёрных волос Сменил одежду... (Сора)

Фамилия Сора — Кавааи, прозывается он Согоро. Он живёт под сенью банана возле моего дома и помогает мне в заботах о воде и топливе. И на этот раз он был рад повидать вместе со мной Мацусима и Кисаката и облегчить мне тяготы пути. На заре в день выхода в путь он сбрил себе волосы, облачился в чёрную монашью одежду и знаки своего имени «Сого» - «весь» и «пять»,— изменил на другие - «вера» и «просветление». Оттого он и написал стих у горы Куроками. Слова «сменил одежду» прозвучали с особой силой.

На горе, на высоте двадцати тё с лишним, есть водопад. Он низвергается с вершины, из скалистой расселины, на сто сяку и падает в синюю бездну среди тысячи скал. Если забраться в уступы скал за ним, его можно видеть до сада, что лежит поодаль, оттого он зовётся «водопад Досада» — «Урами-но-таки».

В уединеньи Сижу у водопада. Пост ранним летом...

5. Как в месте по имени Насу-но Куроханэ у меня был знакомый, то я решил пойти отсюда напрямик полями. Пока я шёл к деревне, видневшейся вдалеке, полил дождь, стемнело. Я заночевал в крестьянском доме и с рассветом опять пошёл полями. По пути, вижу, пасётся лошадь. Подошёл посетовать к косарю, и он, хотя и мужик, всё же, как я ожидал, не остался безучастным. «Что же сделать? Ведь поля здесь изрезаны тропами вдоль и поперёк. Как бы путнику, что здесь внове, не сбиться с дороги. Так лучше верните эту лошадь, добравшись до места». Так он дал мне лошадь. Двое детей побежали за лошадью следом. Одна из них была девочка, звали ее Касанэ. Непривычное имя ласкало слух:

«Касанэ» слышу. Должно быть, это имя Касатки милой. (Сора)

Вскоре добрался до селения, привязал плату к седлу и пустил лошадь обратно.

Навестил некоего кандай Дзёбодзи, в Куроханэ. Нежданная радость хозяина! Днём и ночью шли разговоры; его младший брат Тосуй, так тот усердно приходил и по утрам, и по вечерам, водил меня и к себе домой; был я зван и к их родным, и так протекали дни. Как-то раз сделал прогулку далеко за селение, видел место, где гнали собак, прошел по равнине Синохара к могильному кургану Тамамо-но-маэ. Потом ходил в храм Хатимангу. Когда я услышал, что именно в этом храме Йоити, целясь в веер, заклинал: «Особо взываю к тебе, о Хатиман, бог-покровитель нашей провинции!» - я испытал глубокий трепет.

Как стемнело, вернулся домой к Тосуй.

* * *

6. Есть храм секты Сюгэн - Камёдзи. Получив оттуда приглашение, я пошел поклониться Гёдзядо.

Летом на горе Поклоняюсь я гэта. Отправленье в путь!

В этой провинции за храмом Унгандзи когда-то была горная келья настоятеля Буттё.

И даже этот, Пяти шагов теснее, Шалаш из веток Мне строить было б жалко, — Когда б не дождь порою....

- так, слыхал я, он когда-то написал на скале сосновым углём.

Чтобы взглянуть на развалины этой кельи, я направил свой посох в Унгандзи, и другие охотно мне сопутствовали, молодёжь шумно болтала дорогой, и мы неприметно добрались до подножья.

Горы, видимо, тянулись вглубь, дорога вела вдаль лощиной, криптомерии и сосны чернели, мох был в росе, апрельский воздух ещё был холоден. Когда окончились десять видов, мы перешли мосты и вступили в самые горы. «Когда же, наконец, то место?» Взобрались в глубине на гору, и вот на скале в углублении прислонилась келья. Будто видишь перед собой убежище монаха Сюдзэндзи или пещеру отшельника Хоун-хоси.

И дятел не смог Пробить в этой келье щель. О лес в летний день!

Так я написал экспромтом и оставил на столбе.

Потом ходил к камню Смерти. Кандай прислал лошадь. Поводырь попросил написать ему хайку. Трогательное желание!

За луг, вон туда, Коня поворачивай: Кукушка поёт!

Камень Смерти лежит у горы, где бьёт горячий источник. Его ядовитые пары ещё не исчезли. Всякие бабочки и пчелы гибнут и так устилают всё кругом, что под ними не видно песка.

А в деревне Асино, у дороги, есть «ива у чистой воды». Некий Тобэ, начальник уезда, не раз уже мне говорил, что хотел бы мне её показать, и я всё думал: когда-то придётся? - а вот нынче сам стоял под её сенью.

Уж в целом поле Посажен рис? Пора мне. О тень под ивой!

7. Так в сердечном волнении множились дни, но вот я прошел заставу Сиракава, и улеглось мое сердце странника. И понятно было, что мне захотелось как-нибудь дать знать в столицу. Среди множества прочих эта застава, одна из трёх, влечёт к себе сердца людей с тонким вкусом. Осенний ветер ещё звучал в ушах, алые клёны вспоминались взору, но и в зеленеющих ветках есть также своя прелесть. От белизны ковыля, от цветенья шиповника так и казалось, будто проходишь по снегу. О том, как в старину оправляли шляпу и сменяли одежду, нам ведь записано кистью поэта Киёскэ.

Цветок весенний На шляпе - вот к заставе Наряд мой лучший.

8. Вот так, понемногу, пройдя заставу, я переправился через реку Абукума. Слева высятся горы Аидзунэ, справа лежат поместья Иваки, Сома, Михару, и, отделяя провинции Хитати и Симодзукэ, тянутся горы. Шёл по местности Кагэнума - Озеро-зеркало, но как нынче день был облачный, то оно отражений не давало. На станции Сукагава я навестил некоего Токю и остановился у него на несколько дней.

Прежде всего он спросил, с чем я прошёл заставу Сиракава. От тягот дальней дороги я устал телом и душой, но виды восхитили мой дух, думы о старине разрывали мне сердце, и хотя не было у меня ясных намерений, но перейти просто так, конечно...

О ты, начало Прекрасного! Вот север, Песнь полевая...

Так, прибавив второй и третий стих, я начал рэнку.

Возле жилища Токю, под сенью большого каштана, живет, удалившись от света, некий монах. Вот как бывает в глубинах гор, где собирают каштаны! - подумалось мне, и я написал:

Знак «каштан» слагается из знаков «запад» и «дерево», что связано с «Западным раем», и, по преданию, бодисатва Гёги всю жизнь для посоха своего и столбов жилища употреблял только каштан.

Цветок смиренный, Людских глаз не влекущий! Каштан у кровли.

9. Вышел из дома Токю, а там, в пяти ри, поодаль от станции Хахада, есть гора Асакаяма. Это близко от главной дороги. В этой местности много озер. Как приближалось время сбора осоки - трав «кацуми», то я стал спрашивать у людей, что за траву называют они этим словом, но не нашлось никого, кто бы знал. Пока я искал озеро, узнавал о нём у людей, обращался ко всем: «кацуми, кацуми...», - солнце скрылось за гребнем горы.

Свернув вправо от Нихонмацу, я осмотрел пещеру Куродзука и стал на ночлег в Фукусима.

Наутро, с рассветом, я пошёл в деревню Синобу, посмотреть на «камень окраски тканей Синобу». Камень в деревушке, вдали, у самого склона горы, наполовину ушёл в землю. С деревни сбежались ребятишки и рассказали мне: давным-давно этот камень был наверху на горе, но пришлые люди бесчинно рвали ячмень и тёрли его о камень, так что здешние жители с досады скатили его в долину, и камень упал верхней стороной книзу. Может статься, оно было и так.

Руки, что в поле Садят рис! Красили вы Ткани Синобу...

10. Переправился у Цукинова и вышел к станции по названию Сэноуэ. Налево у горы, в полутора ри, стоял замок былого правителя этой местности Сато-сёдзи. Услыхав, что это селенье Санано, в Индзука, расспросив-разузнав, я пошёл и прибрёл к Маруяма. Здесь когда-то был замок правителя. Я узнал от людей, что у подножья горы есть развалины входа, ворот, - и пролил слёзы! А ещё в древнем храме, в стороне, до сих пор стоят надгробные плиты их дома. Из них памятники двух жён прежде всего трогают сердце. Подумав о том, что они, хотя и женщины, оставили по себе в мире память столь славного мужества, я омочил слезами свой рукав. Недалеко ходить к «надгробный плите, исторгающей слёзы».

Я вошёл в храм и попросил чаю; там хранят, как сокровище, меч Йосицунэ и корзину Бэнкэя.

Корзину и меч На праздник бы выставить! Бумажный штандарт...

Был первый день пятого месяца.

11. На эту ночь я остановился в Индзука. Я искупался, — там есть горячий источник, - и отыскал гостиницу. Помещение было убого, циновки положены прямо на земляном полу. Света не было, я разостлал для себя постель при огне очага и лёг. Наступила ночь, гремел гром, дождь лил непрестанно, протекал на мою постель, комары и блохи кусали, - я не мог заснуть. К тому же начался приступ болезни, я чуть не терял сознание. Когда краткая ночь наконец сменилась рассветом, я снова вышел в дорогу. Ночь давала себя знать, дух был подавлен. Я нанял лошадь и доехал до станции Коори.

Мне предстоял ещё далёкий путь, но хотя такая болезнь внушала тревогу, всё же я думал о том, что мне, - страннику по дальним местам, кто знает о бренности жизни своей, порвавшей со светом, - умереть в пути - удел, суждённый небом. Так я понемногу снова вернул себе мужество и, уже вольно шагая, прошел Датэ-но-Окидо. Миновал замки Абусури, Сироиси и, когда вступил в уезд Касадзима, то спросил у людей: «Где могильный курган Фудзивара Санэката?» — «То селенье, что виднеется справа, вдали у горы - Минова Касадзима: "Круг дождевого плаща острова зонтичных шляп". Там есть храм бога путников, есть доныне и камыш, как память...» - ответили мне. От осенних дождей, ливших это время, дорога стала весьма худой, я устал и потому прошёл мимо, глядя туда только издали. И подумав о том, что и «дождевой плащ» — Минова, и «шляпа-зонт» — Касадзима так подходят к дождям —

Где Касадзима? — Я спросил. Пора дождей, Грязная тропа...

Заночевал в Иванума.

Вот сосна Такуэма поразила мне взоры! Её ствол расщепляется над землёй надвое; видно, она сохранила свой древний облик. Я вспомнил слова Ноин-хоси. По преданию, в старину некий человек, прибывший из столицы правителем области Муцу, срубил эту сосну и поставил её на устои моста через реку Наторигава; оттого Ноин-хоси сложил: «И вот не стало сосны у Такэкума». Поколение одно срубило сосну, другое посадило вновь, и ныне стал вид такой, точно снова тысяча лет миновала, - о, благодатная сосна!

У Такэкума Вы покажите сосну, Поздние вишни!

— так мне на прощанье сложил поэт Кёхаку.

От поздних вишен До двух стволов сосны той Уж третий месяц...

12. Переправился через реку Наторигава и вступил в Сэндай. Был день, когда «кроют ирисом крыши». Я поискал гостиницу и остановился на несколько дней. Здесь есть художник по имени Каэмон. Услыхав, что он человек с известным вкусом, я познакомился с ним. Так как он в последние годы полагал свои мысли на розыски мест, чем-либо примечательных, но ещё неясных, то он целыми днями меня по ним водил. Кусты хаги на равнине Миядзи разрослись густо и приводили на память вид осени. Была пора цветенья асэби в Томада, Ёкоцу, Цуцудзигаока. Я вошёл в сосновый бор, куда не проникает солнце: вот это-то место и зовется: «под деревьями» — «ко-но-сита». В былые времена роса здесь была густая, оттого и сложили: «Слуги! Поскорей шляпу-зонт подайте мне». Я совершил поклонение в храмах Якуси-до и Тэндзин; уже стемнело. Художник прислал мне картины видов островов Мацусима и бухты Сиогама. И ещё он прислал мне пару плетёных сандалий с ремешками тёмно-синего цвета. Вот тут-то, знаток тонкого вкуса, он выказал себя во всём блеске!

Ирисовый цвет! Завяжу я на ногах Синий ремешок.

13. Побрёл дальше по плану местности, набросанному художником. У самой горы, вдоль «Тропинки Севера», растёт тростник Toy. Говорят, что до сей поры его ежегодно собирают и приносят в дар правителю провинции.

Стела Цубо-но-исибуми стоит в деревне Итикава у замка Тага.

Высота стелы что-то шесть сяку, ширина три сяку. Если соскоблить мох, еле заметно проступают знаки. На ней обозначено число ри до границ уезда в четырёх направлениях.

«Сей замок воздвигнут в первый год Дзинки главноначальствующим и военачальником тиндзюфу Оно Асон Адзумодо и перестроен в шестой год Тэмпэй-Ходзи советником и наместником областей Токайдо и Тосандзи, военачальником тиндзюфу Эми Асон Асакари. Первый день двенадцатого месяца».

Это приходится на годы царствования императора Сёму. Хотя доныне из уст в уста ходит множество преданий о воспетых с древности местах, но горы рушатся, реки мелеют, дороги прокладываются заново, камни оседают и прячутся в землю, деревья дряхлеют и уступают место свежей поросли, время идёт, век сменяется, и самый след их недостоверен! Но здесь перед нами, нет сомнения, памятник тысячелетний, и мы своими глазами познаём сердца древних. Вот заслуга моих хождений, радость до конца моих дней! - от этой мысли я забыл о трудности пути и только лил слёзы.

14. Оттуда я направился на реку Нота-но Томагава и к утёсу Оки-но-иси. На горе Суэ-но Мацуяма построили храм и назвали его Массёдзан. Под соснами всюду могилы. Так вот каков конец всех клятв не разлучаться, «как два крыла одной птицы, как два побега одной ветки»! От этой мысли моя печаль возросла, а тут донёсся закатный колокол из бухты Сиогама. Дождливое небо слегка прояснилось, слабо засияла вечерняя луна, близок был остров Могамисима. Плыли рыбачьи челноки, слышались возгласы, - то делили улов, - и я понял смысл стиха: «Причалы лодок быстрых...»

Ночью слепой монах, играя на бива, сказывал северное дзёрури. Не сказывают так хэйкэ, не играют так под пляски. Но хотя напев был деревенский, хотя он шумел у самого изголовья, всё же у него-то и сохранились местные предания: звучало всё превосходно!

Рано утром я пошёл в местный храм. Он восстановлен правителем провинции: столбы крепки, цветные стропила блестят, каменные ступени ведут высоко; раннее солнце сверкало на красной ограде. Всеблагость божества на самом конце всех путей, у самого края света, - вот так бывает в нашей стране, и сколь это высоко!

Перед храмом стоит старинный каменный фонарь. На железных дверцах значится: «Принесён в дар Идзуми Сабуро в третий год Бундзи». Как-то удивительно, что ныне видишь своими глазами образ, выплывший из глубины пяти веков. Он был мужествен, справедлив, верный вассал и добрый сын. До сей поры к его славному имени нет равнодушных. Сказано: «Поистине, человеку надлежит прилегать "Пути" и блюсти справедливость, и имя последует за ним».

Время уже близилось к полудню. Я нанял лодку и поплыл к островам Мацусима. По пути, в двух ри, я пристал к каменистому побережью островов Одзима.

15. Да, хоть старо о том говорить, но Мацусима - «Сосновые острова» — первый из прекрасных видов страны Фусан, не меркнущий рядом с озерами Дунтинху и Сиху. С юго-востока, от моря, залив простирается на три ри вглубь, воды моря его наполняют. Островов несметно много: вздымающиеся указуют на небо, стелющиеся наползают на волны. Одни высятся в два ряда, другие громоздятся в три слоя, одни разрываются слева, другие цепляются справа. То несут на себе ношу, то её обнимают. Точно нянчат ребенка. Сосны густо зеленеют: под морским ветерком их ветви гнутся, будто сами волнисто извиваются. И весь вид так пленителен, точно красавица охорашивается над водой. Не сотворено ль это богом гор в век богов-вседержителей? И может ли кто из людей запечатлеть взмахом кисти или исчерпать словом небесное искусство творения!

Одзима — скалистые островки, выбегающие цепью в море. Там есть развалины кельи монаха Унко-дзэнси и камень Созерцания. А под сенью сосен кое-где виднелись люди, удалившиеся от света и мирно живущие в шалашах из веток, закопчённых дымом сосновых шишек и опавшей листвы. Хотя я не знал, кто они такие, я приязненно подошёл к ним; той порой в море отразилась луна, с полудня вид вновь изменился. Я вернулся на берег, отыскал гостиницу, растворил окно, — стал по-настоящему мезонин, — и от мысли заснуть в пути среди облаков и ветра удивительно странно стало у меня на душе.

О Мацусима! Цапли ты облик прими, Птица-кукушка... (Сора)

Я замкнул уста и хотел уснуть, но мне не спалось. Когда я покидал своё старое жилище, Содо на прощание написал мне стихи о Мацусима. Хара Антэки прислал танка о Мацуга-урасима. Я развязал дорожный мешок и взял их в друзья на эту ночь. Ещё были у меня хайку Сампу и Дакуси.

16. На одиннадцатый день я пошёл поклониться в храм Суйгандзи. Тридцать два поколения назад Хэйсиро постригся в монахи, уехал в Китай и, вернувшись, основал этот храм. Впоследствии благодаря светлому влиянию Унко-дзэнси были возведены и покрыты черепицей семь отдельных храмовых флигелей; торжественно засверкали блеском золото и лазурь, стала великая храмина, достойное обиталище будды. Все помыслы мои были о том, где же этот храм святителя Кэмбуцу.

На двенадцатый день я собрался в Харадзуми. Я прослышал, что путь лежит на Анэваномацу и Одаэнохаси. Людей почти не встречалось, по дороге проходили лишь дровосеки да охотники; я не знал, где нахожусь, под конец сбился с дороги и вышел к гавани Исиномаки. Далеко с моря видна Кинкадзан - гора Золотого цветка, о которой было сложено: «Золотой цветок расцвёл». В бухте столпились сотни кораблей; на берегу, споря за место, теснились дома; над крышами непрерывно подымались дымки очагов. Вот негаданно очутился я в таком месте! Хотел подыскать ночлег, но никто не пускал. Кое-как переночевал в убогом домишке и с рассветом опять побрёл по незнакомой дороге. Оставив в стороне переправу Садоноватари, Обутиномаки, Манонокаяхара, я шел по далеко тянущейся насыпи. Я следовал вдоль навевавшего тоску длинного болота. Переночевал в месте по названию Итома и добрался до Хирадзуми. Расстояния туда больше двадцати ри.

* * *

17. Слава трёх поколений миновала, как сон. Развалины замка неподалёку, в одном ри. Замок Хидэхира сравнялся с землей, и только гора Кинкэйдзан сохранила свои очертания. Прежде всего я поднялся на Такадатэ; Китакамигава - большая река, вытекающая из Нанбу. Коромогава огибает замок Иидзуми и впадает в неё у Такадатэ. Замок Ясухира был за заставой Коромо. Он, видимо, замыкал выход на Намбу и ограждал от северных айну. Да, превосходнейшие вассалы засели в этом замке, - и вот от недолгой доблести осталась лишь заросль трав. «Царства погибли, а горы и реки остались, замок весной зеленеет густою травою...» Я подложил под себя свою плетёную шляпу, и слёзы лились, а время бежало...

Летняя трава! Павших древних воинов Грёз о славе след... Белые цветы! Седину Канэфуса Точно вижу я... (Сора)

В храме Нидо, издавна поразившем мой слух, были открыты святилища. В Кёдо — зале Сутр — стоят изображения трёх военачальнико; в Хикаридо - зале Сверкания - гробницы трёх поколений и статуи трёх будд. Драгоценные украшения осыпались, растерялись, яшмовые двери поломались от ветра, золочёные столбы подгнили от изморози и снега, всему предстояло разрушиться и запустеть, зарасти травой, - но кругом возвели стены, крыши покрыли черепицей и оградили от ветра и дождей. На некоторую пору храм станет памятником былого тысячелетия.

Весенний ливень Ещё течёт сквозь крышу... О зал Сверканья!

18. Вдалеке виднелась дорога на Нанбу; я заночевал в селении Иватэ. Я намеревался пройти Огуросаки и Мицуноодзима, от горячих ключей Наруго свернуть к заставе Ситомаэ и перейти в провинцию Дэва. Стража заставы отнеслась ко мне с недоверьем: на этой дороге путники редки; я еле-еле перешёл заставу. Когда я поднялся на гору Ояма, стало уже темнеть, так что я, завидев домик пограничного странника, попросил приюта. Три дня длилась непогода; я поневоле остался в горах.

Вши, блохи. Грязно. И мочатся лошади У изголовья.

Хозяин сказал мне: «Провинция Дэва лежит за горой Ояма, а дорога запутана: надо вам для перехода попросить на помощь проводника». Что ж, раз так... - я попросил человека, и рослый молодец с коротким мечом за поясом, опираясь на дубовую палку, пошёл впереди. Я шёл за ним следом с сумрачными мыслями, - вот сегодня непременно случится опасность! Все было в точности, как говорил хозяин: высокие горы поросли лесом, не слышалось ни единого птичьего крика. Под деревьями густела тьма; казалось, что наступает ночь. Чудилось, будто с облаков сыплется земля. Пробираясь сквозь чащи бамбука, переходя вброд ручьи, карабкаясь по скалам, обливаясь холодным потом, мы вышли в Могами. Мой провожатый сказал: «На этой дороге непременно бывают происшествия. Провести вас благополучно - удача». Даже теперь, слыша об этом, я содрогался.

В Обанасава я навестил некоего Сэйфу. Хотя он богат, но не низмен душой. Он удержал меня на несколько дней: он время от времени наезжает в столицу и, конечно, знает, каково бывать в пути, - обласкал после дальней дороги, всячески меня приветил.

Прохладу эту Своим жилищем сделав, Так лечь отрадно! Ну, выползайте! Под полом, там в амбаре, Возня лягушек... Кисть для сурьмленья На память мне приводят Цветы «румяна». Здесь шелководством Все заняты. О, женщин Старинный облик! (Сора)

19. На горе Санкэйрё есть горный храм Риссякудзи. Он основан святителем Дзикаку-дайси; там особенно ясно и тихо. Следуя общим уговорам: надо бы взглянуть! - я от Обанадзава повернул обратно; расстояния семь ри. Было ещё светло; я устроился на ночлег в доме монаха у подошвы горы и поднялся на гору к храму. Утёсы громоздились на скалы, образуя крутизны; сосны и дубы все были вековые; земля и камни замшели от старости. В храме на вершине двери были закрыты, не слышалось ни звука. Обойдя утёсы, пробравшись среди скал, я совершил поклонение и чувствовал, как от окрестной тишины светлеет на душе.

Что за тишина! Так пронзительны средь скал Голоса цикад...

Намереваясь подняться по реке Могамигава, я выжидал ясной погоды в месте по имени Оисида. В этой местности заложены семена старой школы хайкай, а я привержен к цветку незабвенной старины, и моё сердце «печальной флейты» ожило. «На этом пути мы ступаем неверной ногой и не знаем, какой дорогой идти: старой ли, новой ли? И как нет никого, кто бы знал дорогу, то...» И волей-неволей пришлось оставить свиток рэнку. Прелесть моего странствия достигла предела.

Могамигава течёт из Мигиноку; в Санкэйрё - её верховье. В ней есть опасные стремнины - Готэн, Хаябуки и другие. Она течёт с севера горы Итадзикияма, устье её впадает в залив Саката. Справа и слева над ней нависают горы, а под чащей вниз по теченью плывут лодки. Лодки, гружённые рисом, называются «инабуми». Водопад Хаккэй низвергается, сверкая сквозь просветы зелени. Храм Сэндзин обращён к берегу. Река разлилась, для лодок опасно.

От майских ливней Взбурлил поток твой быстрый, Могамигава!

20. В третий день шестого месяца я поднялся на Хагуродзан - Чёрную гору. Навестил некоего Дзуси Сакити, повстречался с Бэттодай Экаку-адзяри. Я остановился в храме в Минамитани - Долине юга. Хозяин отнёсся ко мне с сердечной теплотой.

Как благодатно! Снег веет ароматом В Долине юга...

На пятый день я пошёл поклониться в храм Гонгэн. В каком веке жил монах Нодзё-дайси, открывший эту священную гору, я не знаю. В уложении Энгисики значится храм Усюридзан. Должно быть, при списывании знак «коку» — «чёрный» — был превращён в «ри» - «деревня». Гора Усюкокудзан сокращенно именуется Хагуродзан. Называют её также «Идэха»: кажется, в старинных описаниях этой местности говорится, что отсюда в дар двору приносили птичьи перья. Хагуро вместе с Гассан - горой Луны — и Юдоно — горой Ключей — называют «Сандзан» - Три горы. Теперь они принадлежат к приходу Торай в Эдо, в Мусаси. Луна «светопознания» ярка, а при ней горит светильник «закона». Кельи монахов выстроились в ряд, подвижники творят свои подвиги, и дивность этого священного места вызывает почитание и трепет людей. Процветание его длится долго, и поистине должно назвать его благодатной горой.

На восьмой день я поднялся на Гассан. Накинул на плечи белое покрывало, укутал голову белым платком и в сопровождении проводника, зовущегося здесь «носильщиком», ступая по льду и снегу, в горном воздухе, среди тумана и облаков, взбирался восемь ри. Чудилось, точно вступил в те пределы, где свершают свой путь луна и солнце. Дыхание прерывалось, тело коченело. Когда добрались до вершины, солнце село, показалась луна. Я подостлал листья бамбука, в изголовье положил молодые побеги, лёг и ждал рассвета. Когда вышло солнце и облака растаяли, я спустился на Юдоно. У лощины есть кузница. Здешние кузнецы отыскали чудодейственную воду и, очищаясь в ней, ковали мечи. На них чеканили клеймо «Гассан»; они прославлены. Будто закаляли сталь в источнике Лун-сюань! Они уносились мыслью к давним временам мечей Канся и Бакуси, — их пыл к искусности в своём пути был не мал.

Я присел на скалу и немного отдохнул; тут я увидел, что бутоны низкорослых - в три сяку - вишен полураскрылись. Умилительна душа цветов этих запоздалых вишен, погребённых под грудами снега — и не забывающих о весне! Это было подобно тому, как если бы под пламенеющим небом благоухали цветы сливы. Я вспомнил стих Гёсон-содзё, но здесь очарование чувствовалось с большей силой. По уставу паломников, всякие подробности о горах сообщать другим запрещено. Потому я кладу кисть и не пишу.

Вернувшись в келью, я, по просьбе адзяри, записал хайку о паломничестве к Трём горам.

Как прохладно здесь! Месяц ранний над тобой, Чёрная гора. Пики облаков Рушились уж сколько раз... О гора Луны! Замкнуты уста! На горе Ключей от слёз Влажен мой рукав... Юдонояма! Слёзы лью, ступая здесь По деньгам в пыли. (Сора)

Я ушёл из Хагуро, у Цуругаока был встречен в доме Нагаяма Дзюко; написали рэнку. Сакити сопутствовал мне. В лодке мы спустились по течению к гавани Саката. Заночевали у врача по имени Эн'ан Фугёку.

О пики Зноя! Смотрю на бухту Ветра. Прохладный вечер... Все пламя солнца Ты влила в воды моря, Могамигава!

* * *

21. Когда исчерпаны были все виды бухт и гор, воды и суши, душа затосковала по Кисаката. Направившись на северо-восток от гавани Саката, я переходил горы, следовал вдоль берега, ступал по песку - протяжением всего десять ри; когда солнце уже понемногу клонилось к закату, - ветер с моря стал взметать прибрежный песок, заморосил дождь и скрыл гору Тёкай. Я брёл в потёмках наугад. «И при дожде всё по-особому, и, когда прояснится, будет любопытно!» — так подумав, я забрался в крытую камышом хижину рыбака и стал ждать, пока перестанет дождь.

Наутро, когда небо совсем прояснилось и радостно засверкало утреннее солнце, я поплыл в лодке к Кисаката. Прежде всего я подвёл лодку к острову Ноин'а - Ноинсима - и посетил место его трёхлетнего уединения. Сошёл с лодки на другом берегу. Здесь, как память о Сайгё, стоит старая вишня, воспетая в стихе: «Над цветами». На берегу есть курган, — говорят, могила императрицы Дзинго. Храм зовется Камандзюдзи. Я не слыхал, чтобы она здесь бывала. Как же так?

Усевшись в келье в этом храме, я поднял штору и одним взглядом вобрал весь вид: на юге гора Тёкай упирается в небо, а отражение её падает в море; на западе дорогу преграждает застава Муямуя; на востоке возведена насыпь, и виднеется далеко дорога на Акита; с севера раскинулось море, и место, куда заходят волны, зовется Сиогоси. В бухте вдоль и вширь одно ри; она и приводит на память Мацусима, и отлична от неё. Мацусима словно смеётся, Кисаката словно досадует. К унынию прибавляется печаль; кажется, что весь вид омрачает дух.

О Кисаката! Ты как Сиши во сне, в дождь, «Цветок сна» - нэбу. О Сиогоси! Здесь цапли мочат ноги, Прохладно море. Праздник. О Кисаката! Что здесь едят сегодня? Священный праздник... (Сора) Шалаш рыбачий. Лежат дверные доски. Прохладный вечер... (Тэйдзики)

Увидав на скале гнездо сокола:

Пене бурных волн Суждено не долетать. Сокола гнездо! (Сора)

22. Жаль было расставаться с Саката, и день шёл за днём; но вот загрустил я по небосводу Хокурикудо. Мысли о дальнем пути стеснили мне грудь: я слыхал, что до города Kaгa сто тридцать ри. Перейдя заставу Нэдзу, я вступил в провинцию Этиго и добрался до заставы Итибури в Эттю. В эти девять дней усталость от влажной духоты удручала меня, началась болезнь, и я ничего не записал.

Начало июля. А ночь в горах на лето Так непохожа! Тревожно море. Над островами Садо Повис Путь Млечный.

* * *

Сегодня я оставил за собой опасные переходы этих северных мест - Оясирадзу, Косирадзу, Инумодори, Комагаэси; когда, усталый, я придвинул себе подушку и лёг, в передней стороне дома, через комнату, послышались молодые женские голоса, - их было два. К ним примешивался голос пожилого мужчины; они разговаривали: это были куртизанки из города Ниигата провинции Этиго. Они совершали паломничество в храм Исэ, мужчина провожал их до этой заставы. Они писали письмо, которое наутро отсылали с ним домой, и передавали всякие суетные дела. «Отдались мы брегам, где плещут гребни волн, влачим жизнь, что век рыбака, и суждено нам не иметь пристанища нигде. И каждый день мы пожинаем возмездие за прошлую жизнь. О, как это горестно!» — слышал я и заснул под эти слова. Наутро, когда мы выходили в путь, они обратились к нам: «Горек путь странника, не ведающего, как идти. Мы в тревоге и печали. Мы пойдём по вашим стопам, хоть где-нибудь в сторонке. Окажите нам милость, подобающую благодати вашего одеяния, и дайте нам связать и себя с Путём Будды!» - говорили они и роняли слёзы. «Как мне ни жаль, но мы останавливаемся во множестве мест. Вам надлежит довериться простым спутникам. Под защитой богов всё, без сомнения, будет благополучно», - так я сказал им на прощание и пошел в путь, но жалость некоторое время не проходила.

И в том же доме Заснули куртизанки. Луна и хаги...

- сказал я Сора и записал.

23. В местности, называющейся Куробэсидзюхатикасэ, что ли, я переправился через несметное число рек и вышел к бухте по имени Наго. «Хоть теперь и не весна, но прелесть волн глицинии в Таго и ранней осенью достойна посещенья», - подумал я и спросил у людей. «Это отсюда в пяти ри, вдоль берега, в тени горы. Рыбачьи хижины - убогие жилища, вряд ли кто пустит вас на краткую ночь». Напуганный этими словами, я направился прямо в провинцию Kaгa.

Аромат риса. Прохожу межой. Справа Вдалеке море.

Пройдя гору Унохана и ущелье Курикара, я дошел до Канадзава в пятнадцатый день седьмого месяца. Там оказался купец Касё, приходящий из Осака. Он остановился в одной гостинице со мной. Я как-то слышал, что некий Иссё был привержен к нашему пути, многие его знали; прошлую зиму он безвременно скончался, и когда его брат свершал заупокойную службу —

Могила, двинься! Рыдающий мой голос, - Осенний ветер...

Приглашённый в одну беседку -

Осени свежесть! А угощенье для всех — Дыни, демьянки...

Сложил в дороге:

Хоть беспощадно Палит, как раньше, солнце, - Осенний ветер...

В месте по названию Комацу — Малые сосны:

Имя прелестно! Низкие сосны, и свист Ветра в осоке...

В этом месте я пошёл поклониться в храм Тада. Там есть шлем Санэмори и кусок его парчовой одежды. Кажется, в древние времена, когда Санэмори служил дому Минамото, шлем пожаловал ему князь Йоситомо. И в самом деле, это вещь не простого воина. От наличника до надзатыльника он покрыт резьбой - хризантемы в китайском вкусе - и золотой инкрустацией, а наверху прикреплён серп. Когда Санэмори пал в бою, Кисо Йосинага принес шлем вместе с грамотой в дар этому храму. Гонцом был послан Хигути Дзиро, как то видно из храмовой летописи, лежащей предо мной.

Горестный удел! Шлем, забрало, — а под ним Верещат сверчки...

По пути к горячим ключам Яманака позади виднелся пик Сиранэ. Налево, на склоне горы, есть храм богини Каннон. Кажется, император Кодзан, завершив паломничество по тридцати трём священным местам, воздвиг статую Сострадательной и Всемилостивой и дал ей имя Ната. Он отделил начальные слоги названий Нати и Танигути. Повсюду причудливые камни, растут вековые сосны, на утёсе возведен храмик, крытый камышом, - превосходна эта местность.

Ещё унылей, Чем камни Исияма, Осенний ветер...

Выкупался в источнике. Действие его — второе после ключей Арима.

В горах глубоко К чему рвать хризантему? Источник светлый!

Хозяином в гостинице состоит ещё молодой парень Кумэноскэ. Его отец любил поэзию хайкай; когда Тэйсицу, давным-давно, еще молодым, прибыл из столицы сюда, он был посрамлён им в знании изящного, вернулся в столицу, сделался учеником старца Тэйтоку и стал известным. И, прославившись, он в этом селенье за слова суждения не брал платы. Теперь-то все это стало рассказом былых времён.

* * *

24. Сора заболел желудком, и как в провинции Исэ, в Нагосима, у него есть родные, то он ушёл вперед.

И пусть на пути Свалюсь обессиленный я,— Долина в цвету!

- написал он напоследок. Печаль уходящего, жалобы остающегося подобны блужданию в облаках разлучённой четы диких уток. И я тоже:

И вот сегодня Стереть мне надо знаки! Роса на шляпе...

Я стал на ночлег в храме Дзэнсёдзи, за селением Дайдзёдзи. Это все еще местность Kaгa. Сора также остановился на прошлую ночь в этом храме, и -

Не сомкнул я глаз, Слушая осенний ветр. Горы позади...

- написал и оставил он здесь. Быть отдалённым на одну ночь - то же, что на тысячу миль. И я лежал в келье, слушая осенний ветер; приближалась заря, и, когда голоса читающих сутры стали ясней, зазвонил гонг, и я вышел в трапезную. В нетерпении стремясь сегодня в провинцию Этидзэн, я спустился из храма, но молодые монахи с бумагой и тушью последовали за мной до низу лестницы. Как раз во дворе облетали ивы,-

Вот двор подмёл я И вышел, - а у храма Листва ив жёлтых...

- наспех, надевая сандалии, написал я им.

25. Направил лодку в бухту Ёсидзаки, на границе провинции Этидзэн, и посетил сосну Сиогоси.

Напролёт всю ночь Буря гнала волны вспять И вздымала их. Над сосной Сиогоси Месяц в вышине повис. (Сайгё)

Одним стихом исчерпан весь вид. Прибавить хоть одно слово - всё равно, что посадить лишний палец.

Я навестил настоятеля храма Тэнрюдзи в Маруока: он мне издавна знаком. Некий Хокуси из Канадзава, немного меня провожая, сопутствовал мне до этих мест. Он то и дело советовал мне не пропускать видов и говорил прекрасные изречения. Когда же предстояла разлука, -

Написав слова, Веер я бросаю прочь. Расставанья грусть!

Вступил в горы Годзютёяма и совершил поклонение в храме Эйхэйдзи. Это храм, основанный монахом Догон Дзэнси. Он на тысячу ри удалился от столицы и оставил след своих дел в таких горах, - на то, должно быть, была у него почтенная причина.

26. Как Фукуи отсюда в трёх ри, то, поужинав, я вышел в путь и побрёл по смеркающейся дороге. Там живёт удалившийся на покой старик Тосай. Когда-то в прошедшие годы он побывал в Эдо и навестил меня. Тому уж больше десяти лет. Постарел он, должно быть, или умер? Я спросил у людей. и мне рассказали, что он ещё здравствует и живёт там-то и там-то. Пошёл. Он уединился в городе, в тиши; убогий домик зарос «ночной красавицей» и власоцветом, «петушьи гребни» закрывают дверь. А, это здесь! Я постучал; вышла бедно одетая женщина. «Откуда изволишь идти, почтенный монах? Хозяин пошёл кое к кому по соседству. Если есть у тебя дело, пожалуй в дом». Я понял, что это его жена. Вот так бывало в старинных романах! Я вошёл, остался в этом доме на двое суток; и, чтобы увидеть гавань при полной луне, опять пошёл в путь. Тосай собрался мне сопутствовать, забавно подвернул подол и потихоньку побрёл показывать мне дорогу.

27. Мало-помалу скрылся пик Сиранэ и показался пик Хина. Я перешел мост Асамуцу; у тростника в Тамаэ колосились кисти. Миновал заставу Угуису, перешёл перевал Юноо и в Хютигадзё, на горе Каэруяма, слышал первых диких гусей. В четырнадцатый день в сумерки я стал в гостинице в гавани Цуруга. В эту ночь луна была особенно ясной. «И завтрашней ночью будет так же?» - спросил я. «Ясно ль, пасмурно ль будет в следующую ночь, здесь на севере знать заранее трудно». Хозяин угостил меня сакэ, и я поздно вечером пошёл поклониться в храм Кэхи. Там есть могила императора Тюаи. Вокруг храма всё полно величавой стариной; сквозь сосны падал лунный свет, казалось, точно белый песок покрыт инеем. «В древние времена святитель Югё, принеся великий обет, сам косил траву, носил камни и землю, осушал грязь, и приходящим паломникам не было беспокойства. Древний обычай не вывелся доныне, перед храмом носят песок. Это зовётся "ношение песка Югё"», - так рассказал хозяин.

Ясная луна Ночью светит на песок, Что принес Югё.

На пятнадцатый день, как и сказал хозяин, пошёл дождь.

Полная луна! Как погода севера Переменчива...

На шестнадцатый день, когда небо прояснилось, я направил лодку по берегу Иронохама, чтобы набрать розовых раковин «масуо». Это морем семь ри. Некто Тэн'я наготовил в изобилии корзин и бамбуковых сосудов, посадил в лодку множество слуг, и при попутном ветре с моря мы пристали к берегу. На берегу кое-где есть рыбачьи домики и убогий храм Хокэдзи. Здесь мы выпили чаю, согрели сакэ; сумеречная грусть переполняла чувства.

О, как печально! Сума, ты затмеваешь Осенний берег. Берег, волн прибой. Среди раковин видны Хаги лепестки.

Все случившееся за день мне записал Тосай и оставил в храме.

28. Роцу встретил меня в этой гавани и проводил в провинцию Мино; на лошадях мы въехали в Окадонодзё. И Сора пришел навстречу, и Эцудзин примчался на лошади; все собрались в доме у Дзёко. Дзэнсэнси, Кэйко - отец и сын - и другие близкие приходили днём и ночью и радовались и причитали, точно увидели воскресшего из мертвых. Усталость от пути ещё не прошла; на шестой день восьмого месяца я снова поехал в лодке поклониться в храме Сэнгу в Исэ.

О, хамагури В заливе! Вот уходим И я, и осень...